Кард. Джанфранко Равази: "Богословие, самая прекрасная и самая рискованная наука"
В 1998 году Папа Иоанн Павел II посвятил свою энциклику Fides et ratio биному, имеющему
важнейшее значение не только для истории богословия, но и для культуры в целом. Впечатляющим
было начало энциклики, открывавшейся образом летящей в небе божественной тайны на
крыльях веры и разума.
Эта тема особенно близка также Бенедикту XVI, который
много раз рассматривал ее и давал ей толкование в своих трудах, иногда привязывая
ее к знаменитому отрывку из Послания к Евреям, согласно которому "Вера есть осуществление
ожидаемого и уверенность в невидимом" (11, 1)
Вера, следовательно, имеет свой
собственный "фундамент", который является данностью и откровением. Но этот фундамент
требует анализа и рациональной аргументации (Вульгата называет это argumentum, а Данте
приводит его в своем пересказе: "Она - основа чаемых вещей / и довод для того, что
нам незримо", Рай, XXIV 64-65). Но наша задача здесь заключается не в том, чтобы
провести подробный анализ этой связи, ни тем более в том, чтобы очертить ее исторический
путь, охватывающий всю западную цивилизацию на протяжении почти двух тысячелетий.
Касаясь этой темы, мы бы хотели лишь заставить выйти на авансцену некоторых персонажей
культуры, с их непосредственными и не нуждающимися в доказательствах свидетельствами
и соображениями.
Как писал в 1928 году в одном из своих писем к сотрудникам
Итальянской федерации католических университетов (FUCI) Джованни Баттиста Монтини,
будущий Папа Павел VI: "Милосердие и истина – не враги, как не являются врагами наука
и вера, человеческая мысль и мысль Божественная, – искусственный плод критической
умственной деятельности человека и высшая мистическая простота Бога".
Для большей
ясности можно образно прибегнуть к символике музыкального дуэта, в котором даже крайнее
различие голосов (бас - сопрано, например) могут сосуществовать, создавая гармонию,
не соперничая для этого друг с другом и не жертвуя ради этой гармонии своим тембром.
«Верить» и «понимать» – это два разных глагола, но они не противостоят друг другу.
Этот контрапункт – одновременное сочетание нескольких мелодических линий – особым
образом осуществляется в плоскости встречи между верой и наукой.
Признание
достоинства и важности обоих путей познания, – что найдет обобщенную формулировку
в аббревиатуре Noma (Non Overlapping Magisteria), то есть «непересекающиеся магистерии»
веры и науки, предложенной американским ученым Стивеном Гулдом, – было поддержано
самыми авторитетными голосами. Исходя из отныне знаменитого афоризма Эйнштейна
в автобиографической книге Out of my Later Years (1950 ): "Наука без религии хрома,
религия без науки слепа", Иоанн Павел II писал по случаю столетия со дня рождения
этого ученого (1979): "Острая критическая мысль очищает религиозную жизнь от всяких
мирских представлений и суеверных пережитков".
В самом деле, это очевидно,
что именно эпистемологическому статусу науки свойственно определять сцену бытия и
существования, то есть, "феномен", в то время как вера – через богословие и философию
– занимается вопросами, связанными с главным основанием реальности. Вопросу науки
"как?" сопутствуют вопрошания религиозного размышления и духовной мудрости "почему?",
"какой в этом смысл?". Этот второй путь – хотя и проходящий по разным каналам – сопровождается
также искусством, поэзией, самим опытом любви. Еще Эйнштейн признался, что для
него "cамое прекрасное и глубокое переживание, выпадающее на долю человека, — это
ощущение тайны. Оно лежит в основе подлинной науки. Тот, кто не испытал этого чувства,
кого уже не охватывает благоговение — практически мертв. Эта глубокая эмоциональная
уверенность в существовании высшей разумной силы, открывающейся в непостижимости Вселенной,
и есть моя идея Бога». В этом смысле также понятно то, что писал Чехов в своих
записных книжках: " Когда хочется пить, то кажется, что выпьешь целое море, - это
вера; а когда станешь пить, то осилишь от силы стакана два, - это наука". Именно такие
метафорические представления помогают нам сфокусироваться на двух других компонентах
диалога между верой и разумом.
Первый компонент заключается в следующем: богословие
и философия, конечно, являются двумя "непересекающимися" путями познания, но это
не запрещает им вести диалог. Оба пути, в сущности, имеют общий объект своих исследований
(человек, бытие, Вселенная), и нередко одно и то же лицо является одновременно и верующим
и ученым.
Как отметил философ науки Михал Хеллер, "есть определенные типы
утверждений, которые позволяют перейти из области экспериментальных наук в сферу
философски, не смешивая уровни", и более того – с плодотворными результатами (вспомнить,
хотя бы, о том вкладе, который внесла философия в науку относительно категорий времени
и пространства).
Следовательно, различие, но не разделение, как подчеркивал
Иоанн Павел II в письме 1988 года, адресованном директору Ватиканской обсерватории:
«Диалог между наукой и верой должен продолжаться и расти вглубь и вширь. В этом процессе
мы должны преодолеть всякую регрессивную тенденцию, ведущую к одностороннему редукционизму,
к страху и самоизоляции.
Крайне важно, чтобы каждая дисциплина продолжала
обогащать, развивать и бросать вызов другой, чтобы быть более полно тем, чем она является,
и внести свой вклад в наше видение того, кто мы есть и куда мы идем». "Феномен" и
"фундамент" не являются независимыми друг от друга, и настаивают на одной и той же
реальности; опыт и трансцендентность – это разные уровни, но они не изолированы друг
от друга и не лишены возможности сообщаться между собой.
Тем не менее, к сказанному
следует добавить второе рассуждение. Вера имеет свою специфику и самобытность, она
предлагает нечто другое, чем наука, и ведет дальше. Мартин Хайдеггер в своем труде
Тождество и различие (1957) справедливо утверждал, что «перед богом философов человек
не может ни молиться, ни приносить жертвы. Он не может пасть перед ним на колени в
священном трепете, ни петь, ни танцевать". Такое божество, подобное недвижимому двигателю
Аристотеля, конечно, не имеет ничего общего с Богом-Любовью христианства, и больше
того – оно даже не связано с явившим Себя на Синае Богом-личностью «Я есмь», свойственным
ветхозаветной вере; и тем более его невозможно отождествлять с воплощением, типичным
для христианской веры. В этом свете важны, по крайней мере, три труда того великого
ученого и верующего, каким был Паскаль. Первый содержит предупреждение касательно
метода: "Две крайности: зачеркивать разум, признавать только разум" (н. 253, издание
Brunschvicg). Это утверждение соответствует тому, что мы до сих пор утверждали.
Второй
труд Паскаля касается различного подхода к двум типам познания: "Если дела человеческие
надо понять, чтобы любить, то дела Божьи, наоборот, надо любить, чтобы понять".
На
практике философский бином выглядит так: "понять и поверить", в то время как богословский
– "уверовать и понять", т.е., как писал св. Августин, credo ut intelligam. Паскаль
продолжает в своем Рассуждении о любовной страсти, из которого мы взяли это утверждение:
«Человек рождается, чтобы думать, так что нет ни одного мгновения, когда бы он этого
не делал…Великая и чистая душа любит горячо и ясно видит то, что она любит». Поэтому
истина и любовь должны пересекаться и последнее слово остается за любовью, как и был
убежден св. Павел (ср. 1 Кор 13, 13).
Переходим, таким образом, к третьему
труду французского философа, безусловно, самому известному и наиболее цитируемому.
Это Мемориал, озаглавленный Огонь, который Паскаль, с 31 года до своей смерти в 1662
году, когда ему было всего тридцать девять, носил с собой на листе, пришитом к подкладке
камзола: "Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова, не философов и ученых. Уверенность,
определенность. Чувство, радость, мир. Бог Иисуса Христа. Мой Бог и ваш Бог. Твой
Бог будет моим Богом. Забвение мира и всего, кроме Бога. Его можно обрести только
путями, указанными Евангелием". По словам Хайдеггера, это Бог, с Которым можно
встречаться, к Которому можно говорить и петь, Бог, в Которого можно верить. Именно
поэтому миссия теолога является особо деликатной, поскольку он вынужден стоять на
гребне между верой и разумом.
В заключение посвятим образу богословия два портрета.
Первый портрет несколько ироничен и взят из книги «Райские хижины. Интервью с Богом»
Гильбера Ле Муэля: "Ну да, даже в раю есть богословы. Им тоже нужно дать возможность
лично убедиться в том, насколько они ошибались. Иначе это было бы несправедливо. Каждый
должен иметь свой шанс, в том числе и богословы. И им будет прощено многое, потому
что они во многом ошибались". Второй – это автопортрет, нарисованный одним из
величайших богословов ХХ века, Карлом Бартом, который во «Введении к евангельскому
богословию» писал так: "Богословие является самой прекрасной из наук, единственной,
которая затрагивает ум и сердце, обогащая их, которая максимально приближена к человеческой
реальности и бросает яркий взгляд на истину. Но она является также самой сложной и
подверженной рискам; в ней легче всего впасть в отчаяние или, что еще хуже, в высокомерие;
богословие, больше чем любая другая наука, может стать карикатурой на себя".
При
использовании материалов ссылка на русскую службу Радио Ватикана обязательна.